«Орловская книга – 2019»: лауреаты областного конкурса приняли поздравления

А что историки - литературоведы молчат о великом русском и советском писателе Вольнове Иване Григорьевиче ?
Ведь современники считали его самым талантливым и правдивым писателем тех лет ..

На Капри (январь 1911) встретился с М. Горьким, который убедил Вольнова положить в основу его творчества личный жизненный опыт, взял на себя роль наставника, первого редактора и критика. Под его руководством Вольнов написал самое значительное своё произведение «Повесть о днях моей жизни» (впервые под названием «Повесть о днях моей жизни, радостях моих и злоключениях»). Горький оценил написанное как «очень интересную и даровито сделанную» вещь и в дальнейшем неоднократно повторял, что Вольнов «способен в будущем дать литературе русской вещи очень значительные». Вольнов был одним из первых писателей, кто показал жизнь деревни накануне и во время первой русской революции «с мужицкой точки зрения», глазами мальчика, потом юноши, отличающегося душевной чуткостью и страстным стремлением к знанию и правде, выстраданной заповедью которого стало: «не бить детей, не мучить женщин и не пить вина, — не жить вообще той дикою, мучительною жизнью, которой живут они, а искать всеми силами лучшее, которое… есть на свете».

Иван Егорович Вольнов

Повесть о днях моей жизни
Крестьянская хроника

Вольнов И. Е. Повесть о днях моей жизни. Крестьянская хроника.
М., "Сов. Россия", 1976.

Повесть о днях моей жизни
Книга первая
Детство

I
В орловской степной полосе, прижавшись плетневыми гумнами к мелководной речушке Неручи, раскинулось наше село Осташково-Корытово. С восточной стороны оно упирается в бор, с запада идут "бурчаги", "прорвы" и овраги, а на юге, на горе, усадьба князя Осташкова-Корытова с белою круглою церковью, каменными службами, конским заводом и садами. Побуревшие соломенные крыши курных изб, плетни, корявые ракитки, десяток ветел у реки и деревянная облупленная церковь рядом с благоустроенным барским имением похожи на кучку нищих, усталых, больных и голодных, которые присели отдохнуть. Село тянется извилистой лентой вдоль реки: по одну сторону -- избы, по другую -- клуни и сараи, а на конопляниках -- овины.
Исстари Осташкове делится на пять концов: Новую Деревню, Пилатовку, Сладкую Деревню, Драловку и Заверниху. Жители Сладкой Деревни буйны нравом, славятся драками и пьянством. Чуть не под самыми их окнами барин сеет бураки для коров; по осени мужики воруют овощь, а при оплошности жестоко платятся боками от помещичьих черкесов и рабочих. Раз-два в неделю у них производится урядником обыск. Сначала отбирают бураки, потом ищут траву. Ее урядник узнает потому, что на наших лугах вообще не растет никакая трава, и косить, стало быть, нечего, так как вместо лугов у нас "мысы" какие-то: Попов мыс, Терешкин, Сухонькое, Долгонькое, Жуковы Портки,-- где много щебня, лисьих нор, буераков, мусора, прошлогоднего навоза, полыни и крапивы, но где мало съедобной травы, а трава с помещичьих лугов, которую воруют бабы, жирна, свежа и зелена; в ней попадается осока, рыжий конский щавель и мягкий красный клевер. На Ягодном же поле, под березками, растет люцерна, "тимошка" и вика. А еще дальше -- еще что-то растет.
Бураки -- еда сладкая; деревня, которая ворует их и отсиживает за это под арестом, прозвана Сладкой Деревней, Лакомкой.
Пилатовка -- от Понтия Пилата, судьи двуликого, усердного. По бабе одной,-- "Верую" читала: "Припантей распилати меня, хосподи, Варвару Шарапову". Пилатовка -- рассадник свежих новостей, удивительных слухов и сплетен. Народ мелок, белоглаз и беловолос, ленив, беспечен. Весною, как только покажутся проталинки, на проталинках зачувикают жаворонки, грачи хозяйственно пойдут проверять дороги,
пилатовцы любят греться на солнышке, сложа на животе руки, завалянные за зиму, закоптелые, с перьями в волосах, глаза -- по ложке; летом -- звонко ругаться по заре; круглый год -- судачить. Мужики -- смертные охотники до перепелиной ловли на дудочку, бабы -- модницы. В каждом пилатовском доме -- хохлатые голуби разных мастей и "заводские" куры, необыкновенные перепела, удочки и дудочки. Ни у кого нет таких хороших прозвищ, как у пилатовцев: Куриный бог, Собачий царь, Шельма-в-носу, Астатуй Лебастарный, Маньчжурия, Недоносок.
В Драловке бьют жен, свежуют палый скот, ходят по попам и дворовым резать свиней и овец, пьют до белой горячки вино, увечат под пьяную руку детей и плачут по-бабьи, катаясь по полу и ломая в отчаянье руки, когда жить становится невмоготу.
Я -- из Драловки.
Заверниха и Новая Деревня -- глоты. Там народ степенный, рассудительный, гордый. Попади к ним в лапы -- всю родню забудешь. Из Завернихи и Новой Деревни выбирают сельских старост, ктиторов церковных, судей волостных и председателей, а сотских -- от нас, из Драловки, потому что сотский должен быть битым и урядником, и старшиной, и становым, а новодеревенцу не с руки получать оплеухи и заверниховцу не с руки. Из Сладкой Деревни сотских совсем не выбирают -- боятся: сладко-деревенец -- лакомка, или нагрубит начальству, или что-нибудь украдет; пилатовец -- легкомыслен и нерадив, пойдет с эстафеткой к господину земскому начальнику, а очутится на перепелиной ловле да еще удивляться после станет:
-- Чума его знает, как занесло меня туда. Мне бы идти да идти, куда надо, а я, вишь, вот куда затесался, братец ты мой! -- станет, разинув рот, и поддергивает штаны.
Сотскими испокон века драловцы, потому что терпеливее их нету никого: и бессловесны, если "не под байкой", и не кричат, а кланяются, когда бьют их.
Родился я в коровьей закуте зимою, под крещенье, часа в четыре дня.
Долго ли мать возилась со мной, я этого не знаю, но когда принесли меня в избу, синего от стужи и заиндевевшего, все решили, что я -- не жилец на белом свете. А мать не верила.
-- Не с первым такая оказия,-- сказала она, влезая на печку,-- выживет!
Я и выжил, слава богу, и только кривые ногти на руках да выщербленное левое ухо -- все знаки от мороза.
В рабочую пору, когда дома никого не оставалось, меня затворяли на крючок в избе, и я спал на полу с поросятами, кошкой Прасковьей и собакой Мухой, играл с ними, разговаривал, дрался из-за еды, пел песни. Под лежанкою привязан был теленок Ванька, самый большой из нас и самый смирный. Мы часто обижали его. Муха лаяла, Прасковья прыгала на спину и царапала затылок, а поросята, Миколка, Вьюн и Непоседа, таскали от него солому к себе под печку, а если Ванька не давал, кусали за ноги. Я учил теленка хрюкать, как Миколка, лаять, как Муха, и визжать, как Вьюн, а он не понимал и отмалчивался. За это я бил его старым лаптем по голове, приговаривая:
-- Не слушаешься, супротивный? На,-- получай!
Наигравшись, отдыхали. Поросята убегут под печку, а я, бывало, прижмусь к теленку, обхвачу его шею руками, а голову положу на теплый живот. Рядом мурлыкает кошка, обнявшись с Мухой, Ванька расчесывает языком мои волосы или жует подол рубахи, тихонько подергивая, а я не разберу спросонок -- кто это, вскочу и спрашиваю:
-- Мам, это ты?
Опомнившись, опять уткнусь и задремлю. В обед иль перед вечером придет с работы мать. По смотрит на нас, засмеется:
-- Ишь, два Ваньки лежат -- красный и белый... два бычка.
Теленок был красный, а мои волосы -- белые.

А ведь его рукописи , был намёк , хранятся невостребованными в Орловском краеведческом ....